Дверь осталась в безопасности, и капитан направился к к компании, распевая с ними бесконечную песню с перечислением всех дней недели, но все же они благополучно добрались до последнего куплета, и особенно разошлись мужчины, разноголосо исполняя:

Ти казала, що умру,
Я купив тобi труну,
Я прийшов, а ти жива,
Пiдманула, пiдвела.

Все это время капитан через всю комнату поглядывал на меня ободряюще, и я была довольна, что никто на меня не обращает внимания (по крайней мере мне так казалось).

После того как песня закончилась, Петриков предложил выпить и стал всем разливать водку по рюмкам, не забывая и Федорченко, который безнадежно сидел за столом под бдительным оком самозваного стража. Капитан выпил со всеми и направился ко мне, по пути включив музыкальный центр, из которого полилось:

Ты - морячка, я - моряк,
Ты - рыбачка, я - рыбак...

Все засуетились, задвигали стульями, видно было, что засиделись и давно не прочь размяться. Капитан сел на диван, на прежнее место, взял мою руку, поднес к губам, затем повернул и поцеловал ладошку.

- Наташенька, ты скучала?

- Нет. - Помолчала и добавила: - Очень хочется, чтобы Борткевичи помирились.

- Мне тоже.

Капитан по-прежнему держал гитару в руках, тихонько наигрывая что-то томительное, влекущее в мечту, к радости.

Я смотрела на него и понимала, что люблю. Как глубоко, я еще не знала, но знала одно, что лучше, чище, правдивее в жизни никого не встречала.

Глядя мне в глаза, капитан негромко запел:

Прекрасный день, счастливый день:
И солнце, и любовь!
С нагих полей сбежала тень -
Светлеет сердце вновь.
Проснитесь, рощи и поля;
Пусть жизнью все кипит:
"Она моя, она моя!" -
Мне сердце говорит.
Что вьешься, ласточка, к окну,
Что, вольная, поешь?
Иль ты щебечешь про весну
И с ней любовь зовешь?
Но не ко мне, - и без тебя
В певце любовь горит:
"Она моя, она моя!" -
Мне сердце говорит.

Это был известный романс Дельвига, но мне казалось, что он звучит впервые и звучит для меня. Голос капитана был удивительно хорош для исполнения романсов. Не спуская с меня глаз, он пел и пел, а я тонула в его глазах, растворялась и, казалось, слилась с его пением, мыслями, его душой.

Потом капитан отложил гитару и, взяв мои руки, спрятал в них лицо. Через некоторое время посмотрел на меня и взволнованно произнес: "Наташенька..."

Слова были излишни. Мы молча сидели, наблюдая за танцующими и мало-помалу выходя из окутавшего нас дурмана, неуместного влечения друг к другу.

Мысли вернулись к Борткевичам, я пыталась спрогнозировать, помирятся они или нет. Некстати пришла мысль, что не простила бы Владимира - никогда. И тут же подумала: "Потому что не любила. А если бы это был капитан?" - и, ужаснувшись, испугавшись своих мыслей, пыталась отогнать их от себя. Но, видно, их тень прошла по моему лицу, потому что капитан тревожно спросил:

- Что тебя волнует, Натуся?

Я не нашлась, что ответить, и пожала плечами.

В это время дверь распахнулась и вошел одетый в свой полушубок Борткевич, уверенный и, как всегда, насмешливый.

В прихожей я увидела Элеонору, которая подправляла прическу, стоя перед зеркалом в своем меховом манто. Лица ее я не видела.

Обходя танцующих, Борткевич подошел к нам и сказал:

- Зашел попрощаться, мы уходим, а тебе, Юр-рик, я делаю новогодний подарок, - и, показав на танцующих, весело произнес: - Дарю всех оптом.

- На всю жизнь запомню твой подарок, - заметил капитан.

Затем Борткевич взял мою руку и растроганно сказал:

- До свидания, фея, ты прекрасна и приносишь счастье, которое распространяется не только на нашего друга...

Поднес руку к губам, поцеловал, затем, по-воровски оглянувшись на дверь (Элеонора стояла спиной и застегивала пуговицы манто или уже по-рабски ждала своего повелителя), быстро поцеловал мое обнаженное плечо, чем вызвал молчаливый гнев капитана, и, молодо засмеявшись, направился к выходу.

- Он не исправим, - добродушно заметил капитан, отметив, как и я, что примирение произошло.

После ухода Борткевичей гости стали расходиться.

Последними ушли Петриков и Федорченко, который так набрался, что почти не держался на ногах.

- Можешь взять мою машину и отвезти его в гостиницу, - предложил капитан Петрикову.

- Какая гостиница? Пусть переночует у меня.

Наконец дверь захлопнулась, и мы остались одни.

* * *

- Дикое племя! - заметил капитан, оглядев комнату и стол.

- Ничего, мы сейчас все уберем, - ответила я и направилась в спальню переодеваться.

- Я сам, Натуся, ты такая нарядная...

- Мой капитан, чем быстрее мы переоденемся и все это уберем...

- Тем быстрее будем пить чай, - закончил он и не удержался, взял меня на руки: - Какая ты легкая.

- Пятьдесят четыре килограмма. Не размагничивайся, все равно придется убирать.

- Да, но позволь я отнесу тебя в другую комнату, а то от бесполезного сидения у меня все мышцы затекли.

- Дай слово, что будешь благоразумным.

- Даю слово.

Мы переоделись: капитан в спортивный костюм, а я - в махровый халат, который он мне подарил, когда я первый раз появилась в его квартире. Голубой с темно-синими горохами, толстый и пушистый, он мне очень нравился и был предназначен не для мытья посуды. "Надо что-то принести из повседневной одежды". Поверх халата я надела клеенчатый передник, в котором капитан мыл посуду, закатала рукава и принялась за дело. Капитан мыл полы во всей квартире и расставлял мебель по своим местам.

Когда все было закончено, он проветрил комнату, застелил чистую скатерть, поставил чайник и удивленно воскликнул:

- Натуля, твой торт по-прежнему стоит в холодильнике. Как они его не съели?

Когда мы сели пить чай, было шесть утра. Капитан не был сластеной, но мои пироги и торты всегда ел с аппетитом, может быть, чтобы доставить мне удовольствие. И сейчас, откусив кусочек торта, радостно воскликнул:

- Королевский торт! Нет, не зря Борткевич зовет тебя феей.

- Ты мне расскажешь когда-нибудь о Борткевичах?

- Обязательно, - все еще улыбаясь, пообещал он, - поспишь, а потом расскажу.

Действительно, после горячего чая глаза мои слипались и я, мысленно потянувшись, подумала, как хорошо сейчас поспать.

Проснулась почти в одиннадцать часов утра, капитана рядом не было. Накинув халат, вышла на кухню, где он курил.

- Выспалась?

- Да, а ты совсем не спал?

- Спал, только встал немного раньше.

Позвонила домой. Леша сказал, что он будет отсутствовать целый день, а Юля предупредила о том, что первого и второго будет у отца.

"Прекрасно!"

Сообщила капитану, что домой не ухожу, и хотела переодеться, но он мягко забрал у меня платье, сказав:

- Я хочу, чтобы ты отдохнула в домашней обстановке, а платье обязывает, тем более что в этом халате ты просто прелесть.

- Отдыхать, так отдыхать! - весело согласилась я.

Весь день мы ели, пили чай, смотрели телевизор, лежа на диване, одним словом - бездельничали. К вечеру глаза капитана стали вопросительными. Мне тоже не хотелось уходить, ведь второе января - понедельник.

- Я останусь у тебя, мой капитан, только необходимо предупредить Лешу.

Он благодарно обнял меня за плечи.

- Я обещал рассказать о Борткевичах, если у тебя не пропал интерес, то я готов, - и сел в кресло, посадив меня к себе на колени. Я прислонилась к нему, и казалось, что более уютно никогда не сидела.

* * *

- Мы с Элеонорой учились в Минске на юридическом в одной группе. Она старше меня на три года. Поступала несколько раз и все не проходила по конкурсу. Все ее считали красавицей, и поклонников у нее было много.

На первом курсе летом мы все поехали на турбазу, и там Элеонора, увидев у меня в руках гитару (а играл я из рук вон плохо), сразу взялась за мое музыкальное образование. Она обучила меня, как надо правильно играть на гитаре, затем показала, как играют цыгане. Элеонора по деду цыганка.

- Цыганка?!

- Да, и очень этим гордится. Да ты видела, как она пляшет, но не слышала, как поет. Так как мы на турбазе все вечера проводили вдвоем, то все считали, что между нами роман. Понемногу Элеонора научила меня аккомпанировать ей, когда она поет, а пела она, в основном, цыганские песни. Я был почти бездарный, но она терпеливо учила, и мне частенько доставалось от ее характера, если я играл не так, как она требовала. При малейшей ошибке она вскакивала и почти с кулаками набрасывалась на меня: "Как я тебя учила? Свои импровизации оставь для дурочек, которым будешь петь любовные серенады."
Я терпел, хотя не выносил никакого насилия, но почему-то выпады Элеоноры меня не обижали, наверное, она сумела за короткий срок привить мне любовь к гитаре. В результате мы подружились. Несмотря на то, что я был молод, на красоту Элеоноры не реагировал, а она на меня смотрела, как на младшего. И до сих пор так смотрит. Подруг у нее не было, слишком гордой была. Я заменил ей подругу.
Через месяц после турбазы все поняли, что нас связывает лишь дружба, и поклонники с новой силой стали ее атаковать. Успех у всех был относительный: она играла с ними, как кошка с мышью, ссорила между собой, а в результате прибегала в нашу комнату и пела под гитару. Но как-то получилось, что она выделила Федорченко. Интеллигентный, сын прокурора, он всегда приносил цветы и билеты на концерты всех звезд Шоу-бизнеса. Часто приглашал ее в ресторан, кафе.

Мне он почему-то не нравился, и я не скрывал свою неприязнь от Элеоноры. Но она упорно встречалась с ним. Почему? Наверное, будучи дикой и необузданной, видела в нем то, чего в ней не было. Федорченко прозрачно намекал всем, что собирается на ней жениться. По-видимому, на это были основания, так как болтуном его не назовешь. Мы с Элеонорой были из Могилева и на летние каникулы уезжали вместе, Федорченко провожал нас, и я, из вредности, ни на минуту не оставлял их наедине. Пять часов мы ехали молча: я не расспрашивал, а Элеонора ни о чем не говорила. После каникул мы с ней встретились на вокзале, как договорились, и ждали поезда.
На перроне на Элеонору уставился парень и не сводил с нее глаз. Проследил, в какой вагон мы сели, и утром, будто бы невзначай, столкнулся с нами в Минске, и молча следовал за нами до общежития.
Элеонора все видела, и это ее развлекало: она шептала мне на ухо всякую чушь, а затем целовала в щеку. Я знал, что она пыталась завлечь вокзального поклонника. Ну что ж, почву она нашла благодатную!

Борткевич, а это был он, вскоре появился в общежитии с тортом и цветами. Зашел в комнату, где жила Элеонора, и, не обращая на нее ни малейшего внимания, под веселый смех девчонок стал дарить им цветы. Девчонки вскипятили чайник и, не понимая, в чем дело, продолжали веселиться. Через некоторое время пришел Федорченко, и они с Элеонорой ушли. Борткевич и виду не подал, что заметил их уход, и продолжал угощать девчонок. Когда Элеонора вернулась, он был еще в комнате, но тут же встал, шутливо представился и удалился.
На следующий день он опять пришел и увидел в коридоре Федорченко, который направлялся в ту же комнату. К двери они подошли одновременно. Борткевич открыл дверь и на глазах Элеоноры (она была одна в комнате) отодвинул Федорченко, да так, что тот отлетел к соседней стенке коридора, и зашел в комнату, подперев спиной дверь, в которую рвался Федорченко.

- Да что ты себе позволяешь, - вскипела Элеонора и, как дикая кошка, кинулась на Борткевича.

Он поймал ее руки, силой привлек к себе и поцеловал, продолжая спиной удерживать дверь. Но Федорченко удалось проскочить в комнату, и он видел, как Борткевич целует задыхающуюся от ярости Элеонору. Затем он отпустил ее, расхохотался и ушел. И пошло, поехало...